Случай на свадьбе

Поскольку я почти ничего не рассказываю из своей прошлой жизни, со мной иногда случаются не очень приятные истории. Например, та, о которой я написал свой пост «Письмо от друга». На самом деле почта перестала приходить после четвёртого (кажется) письма. Этот «друг» попросту испугался… Кого испугался? Понятно – кого. Ладно, чёрт с ним. Он мне не друг. И я на всякий случай сообщаю ему – можешь больше не писать. Я не отвечу. Живи сам – как знаешь. Я тебе не судья.

Сегодня я расскажу о второй в своей жизни свадьбе. Всего их было (опять же – кажется) три. Но на самом деле гораздо больше. Правда, одна свадьба, самая простая, самая незатейливая, оказалась настоящей. И я живу с этой женщиной вот уже… семь лет. Семь лет! Обалдеть.

Так вот – речь не об этой свадьбе. И не о самой первой. Речь идёт о второй свадьбе, которую я пережил в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году. Кажется в восемьдесят седьмом – поскольку сын родился в восемьдесят восьмом. То есть мне было двадцать семь лет. И жизнь только начиналась. Но позади уже были дымящиеся руины. И дочь, которую я оставил с матерью.

Сначала об этой дочери. Сейчас им трудно. Они шарахаются по России, ища себе пристанища. Дело в том, что она вышла замуж за жителя Тирасполя. Да, да – того самого Тирасполя, который находится под властью русских. И война в котором была прекращена под воздействием генерала Лебедя (как жаль, что этот человек погиб, вот бы был настоящий президент).

И это ещё половина беды. Вся беда заключается в том, что дочь вышла замуж за гебиста. Да, за служителя этой конторы, которая многократно повинна в гибели людей, и которая за собой этой вины не признаёт.

И чёрт бы с ними – с дочерью и с её мужем. Но она – моя дочь. И она замужем за человеком, с которым я искренне желаю ей разойтись. Я не знаю, возможно это хороший человек… Но как можно быть хорошим в этой людоедской конторе?

Так вот, дело было весной тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Годом ранее я познакомился с молодой женщиной, окончившей Вологодский молочный институт и защитившей диплом. Она успела отработать его в городе Туймазы. И приехала домой – устраиваться на работу.

Работы в молочной промышленности не было. В Инте вместо молокозавода работал всего один цех. И он был укомплектован на много лет вперёд. То есть люди увольнялись, выходили на пенсию. А мест в этом цехе не увеличивалось. На их место приходили новые люди – те, которые ждали своего часа. А на их месте оказывались другие люди – которые начинали ждать, когда это место освободиться.

Короче, в молочной промышленности мест не было. И моя будущая жена устроилась работать в кафе в посёлке Западный (напоминаю, это моя родина - Инта, город в прошлом шахтёрский).

Прошло время. Наши отношения зашли настолько глубоко, что я должен был жениться. А я и хотел жениться, поскольку со времени первого брака у меня в жизни осталась незаживающая рана. И, повторяю, один брошенный ребёнок.

Свадьбу назначили в том же кафе. И первый день провели по всем правилам… Да, кстати о правилах. Время было принципиально безалкогольное. И нам попросту запрещалось напиваться. Как мы это ограничение обошли? Да так и обошли. Наливали в графины водку, подкрашивали её ягодами. И получалась красная водка, выпить которой заходили люди с улицы. В частности, дружинники. Они выпивали по большой стопке. Крякали от удовольствия. И желали нам – то есть молодым – счастья и здоровья. 

Помнится, один из дружинников таки назюзюкался. И уснул прямо в кресле за столиком. Его разбудили, налили выпить ещё. И аккуратно проводили наружу. Короче, всё получилось очень изящно.

Первый день свадьбы закончился. Ни моя мать, ни отец, приехавший на то событие из Молдавии, куда он уезжал обустраивать свою пенсию, не возражали. Кстати, отцу шёл уже шестьдесят восьмой год. Он был очень пожилым человеком. Но выпить по-прежнему любил. И я следил, чтобы он ненароком не набрался.

Второй день свадьбы справляли уже дома. Его мы назначили дома у Роженчиковых – это фамилия моей будущей жены. Квартира была всего лишь двухкомнатной. Поэтому на свадьбу пригласили народу поменьше, чем в первый день. Собралось примерно человек тридцать.

Постепенно люди раскрепостились. Немного выпили. Стали закусывать. Народ разговорился. Я постоянно лез к молодой жене… Короче, дела шли в гору.

Я не сразу обратил внимания на дядю Лёву – старшего брата отца невесты. Он сидел мрачный и не разговаривал. Только иногда бросал отчаянные взгляды на моего отца. В чём тут дело, я не понимал.

Лёва был на два года старше Анатолия Алексеевича. Стало быть, ему было около шестидесяти лет. А Анатолию Алексеевичу, соответственно, пятьдесят восемь… Здесь извините, я могу немного ошибаться. Я рассказываю об этом деле так, как запомнил. Но, в принципе, это и неважно.

В годы войны семья стала бедствовать. У них родилась ещё одна дочка. А мужа всё не было. Потом из Москвы пришла бумага, что муж пропал во время чистки тридцать девятого года. Извините. Но он, стало быть, не враг народа, но и не герой. И вам ничего и ни за что не положено.

И мать этих братьев отказалась от детей. Она сама умирала с голоду. Дочь забрали в детдом. Там она и воспитывалась. Хотели забрать и двенадцатилетнего младшего сына, но четырнадцатилетний Ливерий не дал. Путём обманов, путём интриг он добился того, что Анатолия оставили при нём. То есть в детдом не забрали. А оба они воспитывались какой-то тёткой, которая была им родственницей – какой-то водой на киселе.

Это краткая история дяди Лёвы. После войны пришло время ему служить. И он отправился в Инту – на пять или даже на семь лет. Отслужил, дембельнулся. И устроился в Инте на шахту работать. Заодно написал брату, который служил на Новой земле. Мол, приезжай в Инту, здесь хорошо. И брат, разумеется, приехал, привезя с собой вологодскую даму – свою будущую жену. И тоже устроился на шахту. Так они стали комсомольцами-призывниками, приехавшими работать на Коми землю шахтёрами. Всё честь по чести.

И вот наступил момент, когда дядя Лёва не выдержал. Он вдруг сполз коленями на пол. И… в буквальном смысле пополз навстречу к моему отцу. Из горла дяди Лёвы раздались рыдания. И он мучительно проговорил: «Прости меня, добрый человек! Ради бога – прости!»

Отец тут же повернулся. Долгим взглядом посмотрел на подползающего дядю Лёву. А потом спокойно сказал: «Ты ни в чём не виноват, солдат. Такова была жизнь. Я – сидел. Ты – охранял. Ничего страшного».

Он обнял дядю Лёву за голову. И тот бессильно зарыдал.

Мы были в шоке. Все тридцать человек моментально протрезвели. И молчали – не зная, как реагировать на происходящее. Я уловил движение отца, который слегка кивнул – мол, продолжайте. И что-то громко сказал, типа – «а ну, выпьем за это!» И люди постепенно стали отходить от пережитого.

Потом был праздник. Второй день свадьбы. Никто не думал, что моя семейная жизнь закончится таким развалом. Все протягивали рюмки ко мне и кричали «горько». А я от души целовался с молодой женой. И лишь время от времени поглядывал на дядю Лёву.

Он был бледен. На его лице застыли непривычные для мужика слёзы. Он не плакал в детстве, не плакал в юности. Он, казалось, вообще никогда не плакал. Но сейчас – разрыдался. И что было тому причиной, я не знаю.

Я несколько раз спрашивал отца – что произошло. Но отец лишь улыбался и отмахивался. Мол, отстань, всё хорошо.

Я помню, что он был до моего рождения расконвоированным. Года три просидел на общих основаниях. А потом его расконвоировали. И он стал жить в своём домике, построенном из спичечных ящиков.

Я видел этот дом. Его можно назвать жилым лишь условно. Это не жилой дом – во всяком случае, условия в нём были намного хуже, чем в бараке. Но отец был молод. Он жил именно в Инте. И обустроился так, что ни у кого не возникало подозрений, будто он мечтает о другой жизни.

Он о ней и не мечтал. И говорил, что только благодаря этому и выжил. Ходил на работу. Каждый вечер заглядывал в лагерь, чтобы отметиться перед охраной. Потом уходил к себе в дом. И тут ночевал. А наследующее утро всё повторялось. И так длилось… семь лет.

Да, спустя шесть лет отец нашёл своего земляка. Ну да, на помойке – больного водянкой пожилого человека. Это был мой дед – отец матери. Отец выходил его. Поставил на ноги. И потом написал прошение на его реабилитацию. И дед, сидевший второй срок, то есть вот уже семнадцатый год, внезапно был реабилитирован.

Шёл пятьдесят шестой год. Всех реабилитировали. Абсолютно всех. Русланову, которая сидела в Воркуте (и на которую написал бумаги мой отец). Деда – простого крестьянского портного. И десятки других людей. Но… не моего отца. Его реабилитация наступила только при Горбачёве. В тысяча девятьсот девяносто первом году.

Помнится, я тогда дико напился. Сел в центре города – на площади Ленина. И долго плакал, вспоминая свою загубленную жизнь… А что мне плакать – если я так и не сидел? Понятия не имею.

Работал отец главбухом тринадцатой шахты – той, что погибла как раз в пятьдесят шестом году. И его не судили – поскольку не за что было судить. Шахта погибла, когда маркшейдеры просчитались и вышли на подземное озеро. Шахта жила ровно десять минут. Потом её затопило вместе с людьми.

Правда, люди эти были заключёнными. Потому о случае на этой шахте сняли хороший фильм – «Случай на шахте номер восемь», где на шахте трудились другие, абсолютно свободные люди. А о погибших зеках там не было и речи.

Да, а там не было ни одного свободного рабочего – из тех, кто работал в шахте. Получилось, что помянули тех, кого вообще не было. То есть комсомольцев, приехавших добывать каменный уголь…

Свободные рабочие были на других шахтах. Там были и женщины, которых вывели «на-гора» после заботы Терешковой, которую шахтёрские дамы постоянно проклинали. Дело в том, что женщины работали «рукоятчицами». Работа не бей лежачего. Но Терешкова решила, что женщинам в шахте не место. И вместо них «на рукоятки» встали мужики… «Рукоятчицы» – это люди, включающие и отключающие шахтные лебёдки. Только и всего.

Однажды в ранней юности отец мне рассказывал о человеке, выбившем ему передние зубы. Просто так, без причины. Отец шёл навстречу. И этот человек размахнулся и дал ему ногой прямо по резцам. Отец упал. И выплюнул свои резцы на ладонь.

Это и был, наверное, Ливерий Алексеевич. А может и нет. Этого не знает никто. И никто уже не узнает, потому что отца не стало в семьдесят три года. Он умер в девяносто втором году. А Ливерия Алексеевича не стало в семьдесят лет. Он умер позже – в девяносто восьмом году. А в девяносто девятом умер и его брат Анатолий Алексеевич. И тоже от рака. Он поехал хоронить Лёву. Увидел, чем тот болел. Впечатлился. И вскорости заболел тем же раком сам.

Вот что случилось со мной в молодости… Я рассказываю об этой истории всего лишь во второй раз в жизни. В первый раз рассказал в Инте, когда стал журналистом. И во второй – сейчас. Чтобы вы не подумали, что этот случай из нашего давнего прошлого.

Нет, он не из прошлого. Он – из настоящего.

            На снимках – мои старые фотографии. Они подобраны Юлей. На первой фотографии дедушка, отец и моя мама. А ещё дядя Борис Фёдорович Спиней и одна знакомая (не помню фамилии) из Кишинёва. А с другой стороны, слева, находятся трое друзей отца. Идёт какой-то праздник в доме Спинеев. Возможно, день смерти Сталина – усатого палача. Может быть… На второй фотографии мои отец и мать. Потом идёт фотография мамы за бухгалтерским столом. Потом – отца. Здесь ему, надо полагать, вдвое меньше лет, чем мне сейчас. Фотография, на которой запечатлена плотина нашей «теплоэнергоцентрали». Она работает до сих пор. И до сих пор выглядит также… наверное. На другой фотографии отец находится на субботнике на территории шахты (крайний слева). Рядом с ним – главный бухгалтер шахты. И он – заместитель главного бухгалтера. Потом маленький я, в Инте. Наша кошка, которую я почти не помню. Олени, которых пасли (кажется) зыряне. Или коми. Я не знаю, кто именно.